Пестрая тропа.
Пестрая тропа это не месяц, это состояние природы, она обычно приходится на ноябрь, но в последние годы пестрым может быть и весь декабрь. Это когда, немного снега, немного слякоти, и много сырости и серости. Самое слякотное и сырое время за весь год. Когда еще среднестатистический житель большого города чувствует себя так паскудно? Даже если нахмурит и заморосит в другое время года, то для оптимиста всегда есть в кармане надежный аргумент для поднятия настроения. Весна дарит надежду что рано или поздно наступит долгожданное лето, хмурый летний денек сменит солнечное завтра, а когда мы вспоминаем зиму, то на ум идут хрустящий снег и самый вкусный и свежий морозный воздух!
А с чем у вас ассоциируется, к примеру, ноябрь? По мне, так он похож на престарелого бомжа, странного и грязного старика который мотается по полям и перелескам. Ворошит кучи опавшей листвы пронизывающим ветром, мочит расползающуюся паклю осенней осоки. Возможно, он когда-то был светлым и приятным человеком и наверняка почти гением. Его серые печальные глаза выдают в нем художника, а безудержный характер – поэта. Но время и испытания лишили его разума, а престарелую душу наполнило беспокойство и смятение…
Только в ноябре я вспоминаю, что «у природы нет плохой погоды» и решаю, что если плохой погоды и нет, то только не городе. И я покидаю свой город. На самом деле это действительно так. Вчера я шлепал по серым московским улицам и всеми силами старался не промочить ноги, в комнате весь день стоял полумрак сумерек и казалось, что в воздухе растворили концентрат чего-то серого и эта серость удивительно стойкая и оттереть ее может только очень яркий солнечный свет. Это было вчера, а сегодня я уже сижу в старом деревенском доме, за окном все то же ненастье, но я уже как бы на отдыхе. И поэтому меня не печалит эта серость. Рассматривая ее вблизи, на фоне окружающей природы, я вдруг чувствую, что за городом этот цвет вовсе не монотонный, а, пожалуй, иногда и в нем можно угадать веселые нотки.
Я уехал из Москвы, чтобы ближайшие две недели заниматься только пестрой тропой, пестрой тропой и зайцами. Этот старый деревенский дом, в котором я сейчас сижу и перекладываю к предстоящей охоте патроны, помнит меня еще совсем маленьким мальчиком. Его знакомые, волнующие запахи снились мне во времена долгой разлуки, его стены, его окна – все напоминает лицо близкого, родного человека. Он, конечно, старел, как стареют люди. Он таял, и его дряхлые перекрытия смахивают на остов пиратского корабля. Но я помнил его и помнил все те окрестности, где прошло мое детство. Дождь стих, и мне показалось, что серое небо вдруг стало немного выше и светлей. Весь двор пропитался водой, и набухшая почва напоминала жирный кисель. Я допил кофе и, взяв ружье, патроны и рюкзак, вышел на улицу. Без всякого сомнения, пестрая тропа рисуется акварелью, та же размытость контуров и обилие влаги. Перейти безлюдную деревенскую улицу оказалось делом непростым и малоприятным. Огромные комья сливочного чернозема идеально обволакивают сапоги, создавая совершенные анатомические колодки, колодки в которые заковывали каторжников, дабы они не могли далеко убежать. Возможно, поэтому, я сдираю осклизлые ошметки, и бреду в поля.
Поздней осенью, в сырую и слякотную погоду, нет ничего более трудоемкого чем выискивать зайцев среди раскисшей пашни. Поэтому я сразу принимаю для себя вполне капитулянтские решения. Я не стану сегодня топтать пашню, а просто прогуляюсь по оврагам и степным лощинам и буду искать дичину не там, где она может быть, а там, где мне самому приятно. Среди бескрайнего моря степи, мне давно знакомы все окрестные пастбища, заброшенные сады и покосы. Я продираюсь через угол поля и ухожу в вершину степного лога. Здесь тепло и тихо. Холодный ветер гонит из-за головы угрюмые тучи, в воздухе порхают первые снежинки. Трава скошена, и идти по склону лощины легко и приятно. В глубине оврага начитается полоса бурьяна и осоки, высятся огромные ветлы, и журчит крошечный ручей. Почему-то кажется, что зайцу должно быть очень удобно именно здесь, у края покоса, там, где начинаются кусты. Но никого нет, и я пересекаю лощину. Поднимаясь вверх по противоположному склону, мое внимание привлекает, уходящий в поля приличный клин понижения. Справа небольшая насыпь создала в нем крошечную запруду и вверх по логу, по основной части его пологих склонов выросли куртины густого тростника, а еще выше ложбинка опять понижается и переходит в круглое степное болотце со стожками лежалой соломы. Растрепанное степное болотце почему-то вызывает приступ запоздалого энтузиазма. Видимо мозг только сейчас осознал, что Москва находится в 600 километрах, а впереди еще целых две недели лазания по оврагам и покосам, стрельба зайцев и куропаток. А когда через недельку снег ляжет окончательно и придут морозы, все начнется сначала. Снега, следы, тропы и сдвойки. Морозец схватит речку, а значит можно будет каждое утро ловить вволю крупных окуней и ловить совершенно одному, когда все вокруг это только небо и темная лунка. Когда среди серо-желтого пейзажа степи и высохших тростников вспыхнет на льду очередной окунь-радуга.
Рука смахивает пот с раскрасневшегося лба и мне вдруг хочется взять этот ложок не лобовой атакой, а обойти его исподволь, скрытно, с вершины. Зайти полем со стороны стожков, а уж там потихоньку двинуть в обратную сторону. Какой же я проницательный, с ума можно сойти!
Я закладываю петлю и ухожу за полосу кустарника. То, что сейчас где-то по логу лежит русак настолько явно, что мне кажется, я чувствую его запах! Обход сделан и перед началом кульминационного действа всегда немного боязно. Это сродни тому чувству, которое испытывает артист перед выходом на сцену. Кажется, что заяц выскочит обязательно в неудобном месте, и мне решительно не успеть поймать на бронзовую мушку моего дробовика. Я аккуратно вываливаюсь из кустов и попадаю на небольшую тихую полянку. Дальше она постепенно переходит в ложок, а здесь, в полукружье молодых берез и осин я и есть та самая сцена. Я медленно бреду через эту поляну и вдруг в вышине пасмурного неба я вижу веселую стайку крякашей. Ну, надо же, кряквы! Значит, сидят еще по плесам не замерзшей речки! Значит, ко всем другим планам-удовольствиям можно добавить и стрельбу позднеосенних крякв. Утки уходят в сторону дальнего поля, уходят на оставшееся до снега неубранное просо, а я замечаю выскочившего «на сцену» поджарого, бойкого зайца. Вскидываю ружье и весело салютую началу отпуска и первой встрече с вольным зверьком. Мимо! Ну и ладно. Куда собственно направить теперь свои мокасины великому следопыту? Пожалуй, следует пройти вниз по логу, к тому месту, где он встречается с рекой. В лощинах могут попасться и другие зайцы, по пути будет очень таинственный, но наверняка пустой, брошенный фруктовый сад. По пестрой тропе зайцы вряд ли будут снисходить до яблоневой коры и побегов вишни, такую закуску они оставят на глубокую зиму и снега, но почему бы ни заглянуть сюда просто так. Для отчетности, так сказать. После этого будет самое интересное. Мы пойдем по реке. Были кряквы? Были. Значит, могут и еще быть. Перелинявшие, жирные и совсем ленивые они только того и ждут, чтобы попасться на глаза приличному человеку. Мысли прокручиваются в голове в особом, неторопливом темпе. Мысли тоже текут пестро, по отпускному. Мне хорошо и привольно в этих тусклых лугах, то, что казалось таким мерзким в далекой Москве, здесь вблизи, кажется родным и понятным. В этом есть некоторое отличие от живописи, когда некоторые шедевры лучше рассматривать с некоторого расстояния, а живую природу, — накоротке. И мне совсем не жаль ушедшего из под носа зайца, почти не жаль. Все равно он придет завтра в эту же лощину, и я обязательно придумаю еще какую ни будь хитрость, и прижму прохвоста на его же лежке!
С этими жизнеутверждающими мыслями я усаживаюсь на поваленный ствол березы и принимаюсь за домашнее сало, лук, черный, ноздреватый хлеб и чай.
Покончив с обедом не надо ни в коем случае вот так вот сразу бестолково вскакивать и нестись навстречу событиям. Они, эти самые суматошные события должны следовать друг за другом плавно и со смаком! Мы же на отдыхе, Сэр!
Забытая дорога спускается вдоль лощины к реке. Слева – лощина, справа – поле. Когда смотришь отсюда сверху на тот путь, который предстоит проделать сегодня, не перестаешь удивляться. Это разве может нормальный человек нарезать сам себе столько километров? Здоров ли он? Пожалуй, что здоров это точно, больному и хворому пролазать весь день по лугам явно не под силу. Но при всем здоровье этого бредущего по целине субъекта можно ни сколько не сомневаться, что только у охотников может быть такая немного съехавшая набекрень крыша, — «дураку и охотнику сто верст не крюк!».
Вода реки темна и тяжела. Кажется, что она неподвижна, а в ее глубинах нет, и никогда не было ничего живого, разве может быть жизнь в таком темно-сером настое? Желтые поля, блеклые тростники, серая вода. Ветер раскачивает камышовые листья. Ветер! Вот с чего надо начинать, выбирая свой путь, при вытаптывании осенних уток. Какому топтуну в такую погоду захочется лезть в ледяную воду за сбитой птицей? Ясно, только или ненормальному или кто пошел не по тому берегу. Мы же умные, мы пойдем по прибойной стороне и все что мы встретим, и что угомоним из стволов нашего старого потертого ружья будет прибито услужливой волной к нашим ногам! Гениально. А если ЭТО все-таки зацепится за траву еще до береговой кромки, то мы запросто пустим в ход свой нож и, срезанной жердиной аккуратно изымем тушу крякаша на берег. Плавно, за килограммом килограмм выволакиваем его к ногам для любования и удовлетворения своего тщеславия в глазах голодный соплеменников.
Первая тройка уток срывается с зеркала разлива почти в устье ручья. Грохнул выстрел, и задняя птица глухо стукнулась о берег. Эк ладно случилось, по зайцу бы утром так, и жерди не понадобилось. Вторая птица была сбита через пятнадцать минут и тоже оказалась в рюкзаке. В воздухе запорхали снежинки. Близился вечер, и стало явно подмораживать. Вот бы третью добыть и домой. Да и племянник вчера весь вечер ныл: — «Дядь Леш, подстрели селезня, они сейчас такие красивые…»
Третьего, а где же их сейчас взять? Все, какие есть закончились. Вот надо будет завтра сразу прийти сюда, затаиться и попробовать взять этих последних ноябрьских селезней на пролете. Хотя почему ноябрьских, завтра уже будет первое декабря! Зимние утки, уму непостижимо.
И именно в момент таких захватывающих открытий слева с треском взрывается пара уток. Правая птица ослепительно вспыхнула ярким пером над унылыми тростниками и серыми болотами зеленью головы и палевым горлом – селезень! Птица расцвела как цветок, и окружающий мир стал на миг ярким и как будто солнечным. После второго выстрела крякаш с громким всплеском падает на плес. Ага, как по заказу, завалил-таки селезня! Хотя с другой стороны как его теперь доставать? Ветер слаб и его подгонит сюда через пол часа как минимум. Ладно, подождем, а там и домой, к самоварам и телевизорам. Ха, ожидая швартовки можно было бы успеть даже рыбу половить. Окуни сейчас, поди, под берегом так и шныряют. А что если насобирать кусков мерзлой глины, да, швыряя ее дальше птицы не ускорить радостной встречи цивилизаций? Плевое дело. Шлеп-шлеп, а ведь и верно, так-то, гораздо лучше. Но именно в этот момент вечерний ветер поменял свое направление. Эй, мы так не договаривались, хватит дурить, верни птицу! Но белый комок медленно удаляется к противоположному берегу. И что теперь? Идти или плюнуть? Плюнуть проще. А зачем тогда бил? Вот иди теперь до моста, переходи реку и дуй обратно противоположным берегом. До темноты должен управиться. Высказав себе так много приятного, с чувством пионера идущего на прививку, иду к мосту. Все к тому, что в финале придется еще и плавать. А вода, поди, самая, что ни на есть освежающая, понятное дело, завтра зима!
Если бы не заметил точно, куда вынесет дичину, то ни за что бы ее теперь не нашел! Это рок какой-то, если пол часа назад она плавала у совершенно открытого и ровного бережка, то теперь ее практически не видно, шаловливый ветерок загнал ее в самые густые тростники. И так пригвоздил к передней стенке чащобы, что ни сразу и заметишь. Лезть туда? Ни за что! Ломиться через тростник по грудь в воде из-за какой-то дохлой утки? Нет и нет, я не спаниель! Ухожу и все тут! Но нельзя не заметить насколько жирдючего парня я завалил. Красавец! Вот покачивается на воде, лапкой оранжевой манит. Ага, нашел дурака, в такую холодину, не то, чтобы плыть, раздеться боязно, разуться и то не возможно. Во так вот и тонут люди. Поплыл и привет, только ружьецо с рюкзачишком на берегу и осталось. Аминь, аста лависта хер хантер. С другой стороны две первые, сбитые утки не идут ни в какое сравнение с этим селезнем, а с ним связка дичи будет смотреться куда эффектнее. Племяш, на селезня посмотрит. И вообще если не подбирать, то зачем стрелять? Убил так и доставай. Быстро по-спаниельски. Только надо разуться и раздеться и мчать, стуча подковами во весь опор. Хоп – там, шлеп – здесь. Понятно?
Глаза бояться – руки делают! Скинув одежду, я с диким гиканьем и внутриутробным «кхе» влетаю в воду. Кто спросит, холодна ли она была, – убью на месте. Обратно вылетел как ниндзя в старом китайском боевике. Ноги онемели, и я плыл как по мягчайшему пуху по тем острым смерзшимся комьям, на которые боялся наступить в самом начале заплыва. Все, все утки на берегу, я всовываюсь в теплую и сухую одежду и делаю два весьма быстрых круга вокруг куста терна. Вот теперь действительно здорово, теперь хорошо. Какая радость, что я не родился охотничьей собакой.
Оставшиеся дни отпуска пролетели незаметно. На следующий же день выпал снег, и хотя к обеду он опять растаял, ледок начал сковывать разливы речки и утреннего перелета не было вообще. На обратном пути судьба улыбнулась парой крякв, поднятых у родника. Одна из них была невероятно крупна и дома выпотрошенная, потянула на полтора килограмма. Я еще несколько раз делал набеги на тот симпатичный ложок, взял-таки у его основания крупного русака и пару куропаток. Русак ложился почти у ручья и первый раз опять меня надул, переполз ручей, выскочил на дорогу и был таков. Расстояние было хоть и приличным, но в принципе достижимым, но я не стал стрелять. Уж очень комично он форсировал разбитую колею. Так аккуратно вытаскивал из жижи свои лапки, как морщил свою усатую старческую рожу, умора. Стало ясно, искать русаков при такой слякоти в пашне не следует, кому охота сидеть весь день в противной жиже, где кроме мокрого брюха, да грязных лап ничего путного получить не светит? Старый, «морщинистый» русачина попался в следующий раз. Он проспал и выскочил и кустов когда я подошел к нему вплотную. Он должен был рвануть на вершину склона, но хитрец пошел чащей и почти смылся, если бы не пересыпанный крахмалом заряд единицы.
Спустя пару дней я взял молодого зайца на известной «сцене», той верхней полянки при болотце. Русак сидел в средине болота, в кустах, что совершенно не похоже на русаков, и поднялся когда я пересекал болото поперек. Кустарник оказался настолько густым, что я видел только кончики ушей скачущего передо мною в пятнадцати метрах зайца и его пух после выстрела!
Всю прелесть пестрой тропы я понял только тогда, когда пришла настоящая зима, с морозами, замерзшей речкой и снежными наносами. Все было к месту, и хрустящий под лыжей снег и заячьи малики, но стало невероятно трудно взять самого зайца. Лихие толпы охотников весело мотались по промерзшей пашне, а зайцы… Зайцы, поняв, что к чему, уже не подпускали вплотную даже упакованного в белый масхалат пешего стрелка. И я вернулся обратно в город. К трамваям, пробкам и выхлопам газа. С помощью пестрой тропы я узнал много нового и не только в окружающей меня природе, сколько в себе самом. Для моих московских приятелей эти две недели были полны знаком серости и уныния плохой погоды. Для меня же эти серые дни стали пестрым ковром охотничьей удачи и впечатлений.
Кто сказал, что это унылое время, не верьте, это время пастельных оттенков и оно тоже неповторимо!
Алексей Дудкин
Журнал «Мастер-ружье».